Он забрел в магазин, чтобы купить сигарет. Стал в очередь в кассу и следил, как работала кассирша. Она работала вяло, пересчитывала по два раза сдачу, и поэтому вечерняя очередь двигалась еле-еле. Она тоже устала, пожалел кассиршу Кирилл, а может, и ей хочется позвонить из автомата, да некому. Ишь какие злые у нее глаза.
— Что? — крикнула ему кассирша.
— Ничего, — ответил он. — Как ваше здоровье?
Кассирша взглянула на него изумленно и опустила руки с автомата.
— Мое здоровье? — спросила она громко.
— Да, — улыбнулся Кирилл, — у меня-то все в порядке. А у вас?
— И у меня в порядке, — сказала женщина. — Сегодня удачный день. Вы первый псих в магазине. За целые сутки.
Сзади загалдели, и Кирилл отошел. Он не находил себе места, хоть плачь.
Около магазина торчала пустая телефонная будка. Воробьев покурил возле нее, никто не подходил. Тогда он отворил стеклянную дверь, дотянулся до диска, набрал номер.
— Поговори со мной немного, Алена, дорогая, — сказал он.
— Да, я слушаю.
— Небось жалеешь, что дала мне телефон.
— Ничего, — ответила Алена.
— Мне скоро тридцать лет, ты знаешь… Жениться очень хочется. Ты сама-то как?
Алена с той стороны города улыбнулась.
— Говорят, я простая девчонка, из далекого предместья Парижа. Не дури, парниша.
В ее голосе было то, что он никогда не мог услышать раньше, а догадывался, что такое бывает. В нем была музыка, и молитва, и пение птиц, и лесное далекое «ау».
Но слова были не ее словами, и они ничего ему не сулили, никакой надежды.
— Давай встретимся, — сказал он. — Что ж, и я ведь человек.
— Как твое ухо, человек?
— Я, Алена, не забуду, как ты меня от гибели защитила. Они бы мне и голову оторвали. Их, видишь, враги отечества подослали. Как я есть лучший слесарь на родном заводе, то они и постановили меня убить. Диверсанты то есть. У них работа такая — наших слесарей бить насмерть.
— Очень остроумно, — грустно сказала Алена. — Ха-ха-ха.
Они долго еще болтали, пока в будку не стали ломиться раздраженные люди. Кирилл этим людям делал дикие знаки и одновременно представлял себя со стороны. Даль, что не видит его Алена. Нельзя не пожалеть такого артиста.
И она пожалела.
Алена согласилась, чтобы отвязаться. Смысл того, что он говорил, был ей понятен. И у нее самой так бывало не раз. Приглянется некто, нафантазирует невесть что, влюбится, страдает, с подругами шепчется, делится горем, а там — хлоп! — как насморк. Вечером больна, а утром — здорова.
С этим дикарем Кириллом и на глаза никому не показаться — стыд. Засмеют. Нет, что-то в нем есть, сила какая-то есть, но не для нее эта сила, чужая, о такую силу сама ушибешься, как о камень.
Подумаешь, невидаль, сокровище. Бригелло-обманщик. Надо же. Зачем-то соврал, что он сын Белецкого. Теперь про какую-то машину. Это уже финиш. Но чего ему не хватает в жизни? И какой он на самом деле, гадала Алена с тревогой и любопытством. Нет, это не Григорий Мелехов. Разве стал бы Григорий звонить Аксинье и умолять о свидании. Да и она — не Аксинья. У нее будет тонкий образованный муж, который пьет по утрам кофе с душистым коньяком, и дарит ей цветы, и меняет рубашки каждый день по два раза.
Алена любила краски, лосьоны, духи, кремы, любила уютные домашние запахи, которыми была полна их квартира. Не выносила пыли, пыль сводила ее с ума, от одного вида сероватой неблестящей поверхности или мириад носящихся в солнечном луче искринок у нее заболевала голова. У них было два пылесоса, один Веры Петровны, старый, громоздкий, трофейный, весящий с моторчиком не меньше сорока килограммов, и другой, который купила Алена на стипендию, — сверкающий лаком, современный, изящный, легкий, с плавным звуком. Каждое утро они обшаривали квартиру, забираясь пылесосом в самые укромные уголки; а потом обязательно Алена протирала мебель, книги, полы влажной пушистой тряпкой.
И люди ей нравились чистые, веселые, добрые, благородные, такие, которые, она считала, строят и переделывают по-своему этот солнечный мир.
Она думала о Кирилле. Что-то задело и взволновало ее. Не слова, а какие-то звуки его голоса, мягкие и покорные, удивительные в самоуверенном парне, вызывали в ней еле уловимое, но оттого не менее очаровательное чувство сладкой жалости и возможности отнестись с этой жалостью к чужому непонятному существованию. И солнечная апрельская с прохладными вечерами погода вдобавок томила Алену. Дни подобрались ровные, теплые, с маленькими дождиками, с паутиной и пухом, с запахом сирени, привезенной в Москву бог весть откуда.
Нестрашными представлялись и отодвинулись на потом экзамены. Беды не пугали. Алена стала читать новый роман, но заскучала и отложила журнал.
Днем в четверг поехала в институт и помнила, что в шесть часов ее будет ждать Кирилл около «России», около памятника.
В институте подружка Лена Крылова уговорила ее рискнуть, и они, почти не готовясь, пошли сдавать специальность, надеясь отчасти на подсказку отличника Боба Геворкяна. И получилось так, что Боб засыпался и Лена засыпалась, а Алена сдала. Вот уж цыганское счастье.
В буфете, где они пили чай и переживали экзамен, к ним подсел Левинталь, самый симпатичный и, слух шел, перспективный юноша с их факультета. Левинталя сессия не занимала, сию минуту его мозг тревожно разыскивал утерянный им в ученье смысл жизни.
— Послушай, Геворкян, — с чувством, с огнем в глазах заговорил он, косясь на Алену. — На Востоке умеют передавать настроение узором из ниток. Но не это любопытно. Изумительно то, что тамошние мастера работают над примитивным рисунком, скажем на ковре, годами. И все время они, соответственно, помнят о том настроении, которое должны передать. Или искусственно поддерживают в себе одухотворенность этим настроением. Это удивительно, но где же тут святое искусство, я тебя спрошу, Боб? Это наука, а не искусство. Где фантазия, полет, авантюра, сказка? Где?!
Я сам отвечу. Нигде. Знаменитые изделия мастеров Востока — это работы ремесленников, не поэтов. Докажите, что я не прав?
Алена с наслаждением глядела, как двигаются тонкие, резкие губы Левинталя, как он волнуется, как бешено вспыхивают его выпуклые серые с крапинками глаза.
Боб Геворкян сказал:
— Заткни фонтан, Лешка. Кому интересно слушать твою ахинею. Ты лучше объясни, почему, к примеру, я не сдал зачет, а вот эта милая девушка — сдала.
Левинталь улыбнулся Алене как сообщнице, и она ему ответила щедрой улыбкой. «Пригласи меня куда-нибудь, пригласи», — мысленно приказала ему Алена, но Левинталь не услышал. Мало ли кто хотел гулять по Москве с душкой Левинталем.
— Хочешь пирожное, Левинтальчик? — спросила Лена Крылова.
— Да, хочу, — сказал Левинталь и съел Ленкино пирожное, а потом хотел вцепиться вроде бы невзначай и в Аленино, но она быстренько сама его запихнула в рот целиком. Все знали, что Левинталь любит есть чужие пирожные.
— Сегодня ехал в метро, — продолжал Левинталь, — вижу, в переходе оригинальнейший старикан торгует билетами. Фигура, говорю вам, изумительнейшая. Весь зарос волосами, как обезьяна, но череп великолепный, лоб мыслителя, сам высокий, стройный, взгляд пронзительный. На вопросы отвечает с достоинством, дерзко, с юмором, иногда в рифму. Вот кого надо рисовать. Это и есть народ.
— Да что ты мелешь? — обиделся Боб Геворкян. — Про народ совсем из другой оперы. Вот уж действительно книжки тебе во вред идут, Левинталь.
Обиделся и Левинталь.
— С тобой, Боб, трудно говорить. Ты что думаешь, твои пятерки заменят тебе знания жизни, остроту взгляда, наблюдательность над явлениями?
— Это что такое, наблюдательность над явлениями? — спросил Боб. — По-русски переведи.
— Геворкян тебе завидует, — пояснила Лена, беря Левинталя за руку, — твоей внешности завидует. Ты у нас как Лановой. А он, погляди, желудь желудем. Ему обидно и стыдно перед девицами.
— Пусть взносы заплатит, — вспомнил Геворкян. — У него комсомольские взносы за три месяца не уплачены.
— Хочешь, я за тебя заплачу, Левинтальчик? — спросила Лена. — Не робей, милый.
— Ваш юмор однообразен, — заметил Левинталь. — Это физиологический юмор.
— Вот, как о деньгах разговор, ему все кажется, с ним шутят.
Алена взглянула на часы — сорок минут до шести. Может быть, Кирилл уже подходит к памятнику. Ах, беда.
К их столику подвинулся студент с бутылкой кефира.
— У вас не занято?
— Как же не занято, когда нас четверо, — удивился Левинталь. — Помешались тут все.
— Ну да, — сказал неизвестный, — вас четверо. Я хотел с краешку присесть.
— Нас двое юношей и две девушки, — ответил Геворкян, — чего-то ты недопонял, старик.
— Но везде занято, — твердо возразил студент. — Куда же я пойду с кефиром?
